Носов е и кукла. Носов Е.И. Акимыч. Тема красоты в рассказе "Кукла"

На уроке учащиеся познакомятся с содержанием и проблематикой рассказа Е.И. Носова «Кукла», затронут нравственные вопросы бережного отношения в окружающему миру, ответственности за поступки перед собой, другими людьми и природой.

Тема: Из литературы XX века

Урок: Рассказ Е.И. Носова «Кукла»

Чему же ты научишь, какой красоте,

какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!

Е. Носов «Кукла».

Рассказ Е.И. Носова (рис. 1) «Кукла» повествует о проблемах важных для любой области, района, школы. Безразличное отношение людей друг к другу, к вещам, жестокость по отношению к природе, к сожалению, не становятся меньше, а, напротив, растут.

Повествование в рассказе идет от первого лица. Действие происходит в деревне, расположившейся на берегу живописной реки Сейм. Когда-то доводилось рассказчику бывать в этих местах, которые славились знатной рыбалкой. И вот автор вновь приезжает сюда. Его ужасают перемены в природе, произошедшие за несколько лет.

Согласитесь, перемена разительная. Мощная, бурная река превратилась в заболоченную речушку. Что же произошло? Кто во всем виноват? Такими вопросами начинает задаваться читатель и пытается найти в рассказе ответ.

Главный герой рассказа

Это Акимыч, местный перевозчик. Т. е. бывший, поскольку река обмелела. Теперь Акимыч служит сторожем в местной школе. С автором их связывает военное прошлое.

Рис. 1. Фото. Е.И. Носов ()

Здесь необходимо отметить, что сам писатель ушел на фронт восемнадцатилетним пареньком, сражался в составе противотанковой бригады, был тяжело ранен. Позже все пережитое, увиденное, запомнившееся оживало в его книгах. В своих произведениях Носов никогда не описывал непосредственно военные действия.

«Война в произведениях Носова звучит нередко, хотя и отрывочно, фрагментарно - то в воспоминаниях фронтовиков, то в обстоятельствах их сегодняшней жизни, как бы за пределами сюжета». Подобное воспоминание занимает в рассказе «Кукла» несколько строк: «Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в "Багратионе", вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце. Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он - в Углич».

Акимыч был тяжело ранен: контужен. Контузия или снарядный шок — это общее поражение организма вследствие воздействия воздушной, водяной или звуковой волны. Последствия контузии разнообразны — от временной утраты слуха, зрения, речи до тяжёлых нарушений психической деятельности.

Вот и для Акимыча контузия не прошла бесследно. В минуты сильного волнения, стресса, он теряет способность говорить. Именно в такой момент встретил рассказчик Акимыча. Что же заставило сторожа так разволноваться? Объяснить Акимыч ничего не мог, но привел рассказчика к школьной ограде. «В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожженная, должно быть, сигаретой».

Картина действительно ужасная, тем более, оттого, что мы понимаем: это не просто случайно поломанная ребенком кукла. Она была изуродована намеренно и уже далеко не детьми.

Читая рассказ, испытываешь чувства страха и жалости. Ведь кукла так похожа на человека, что мы начинаем понимать: если кто-то так изуродовал куклу, то он также безжалостно поступит и с человеком.

Можно найти немало примеров того, что кукла для нас является отождествлением с человеком. В ваших учебниках по литературе вы можете найти стихотворение К. Случевского «Кукла».

Куклу бросил ребенок. Кукла быстро свалилась,

Стукнулась глухо о землю и навзничь упала...

Бедная кукла! Ты так неподвижно лежала

Скорбной фигуркой своей, так покорно сломилась,

Руки раскинула, ясные очи закрыла...

На человека ты, кукла, вполне походила!

Вместе с Акимычем мы разделяем его негодование, боль, отчаяние: «Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги - не могу видеть. Колотит меня всего».

Рис. 2. Фото. Кукла-оберег ()

Сейчас многие думают, что играть в куклы - занятие детское. Но много веков назад отношение к кукле было очень серьезным. Древние люди считали, что кукла с нарисованным лицом походит на человека, она живая, следовательно, у нее есть душа. На Руси куклы были, прежде всего, оберегами, участниками языческих обрядов (рис. 2). Постепенно кукла превратилась в простую детскую игрушку, хотя и осталась эстетически привлекательной. Кукла, созданная неживой, посредством игры «оживает» в руках ребенка, который через игру постигает жизнь. Ребенок учится любить, заботиться, оберегать. Для него кукла живая.

Кукла напомнила Акимычу пережитое во время войны. «На всю жизнь нагляделся я человечины», - признается он.

Война научила Акимыча ценить жизнь и все, что с ней связано: прекрасную природу, любимое дело, человеческие поступки. Война давно закончилась. И видеть смерть реки, куклы, человека Акимычу невыносимо. Больше всего возмущает Акимыча, что никто вокруг не бьет тревогу: «А люди идут мимо - каждый по своим делам, - и ничего... Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках - бровью не поведут. Детишки бегают - привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром - в школу, вечером - из школы. А главное - учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!... Эх!...».

В конце рассказа Акимыч хоронит куклу, как человека. Последняя фраза оставляет нас наедине со своей совестью: «Всего не закопать», - с горечью произносит Акимыч. Действительно, спрятать, закопать, убрать с глаз - это ли решение проблемы?

Вывод. Евгений Иванович Носов в своем рассказе пытается бороться не только с жестокостью, но и с равнодушием людей. Польский писатель Бруно Ясенский удивительно точно заметил: «Не бойся врага своего, в худшем случае он может убить. Не бойся друга своего, в худшем случае он может предать. Бойся равнодушных, они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство».

Равнодушие стало причиной не только нравственной, но и экологической проблемы, которую затронул автор в начале рассказа. Писатель хотел напомнить каждому из нас об ответственности за все, что есть живого на земле.

Список литературы

1. Коровина В.Я. Дидактические материалы по литературе. 7 класс. — 2008.
2. Тищенко О.А. Домашняя работа по литературе за 7 класс (к учебнику В.Я. Коровиной). — 2012.
3. Кутейникова Н.Е. Уроки литературы в 7 классе. — 2009.
4. Коровина В.Я. Учебник по литературе. 7 класс. Часть 1. — 2012.
5. Коровина В.Я. Учебник по литературе. 7 класс. Часть 2. — 2009.
6. Ладыгин М.Б., Зайцева О.Н. Учебник-хрестоматия по литературе. 7 класс. — 2012.
7. Курдюмова Т.Ф. Учебник-хрестоматия по литературе. 7 класс. Часть 1. — 2011.

1. ФЭБ: Словарь литературных терминов ().
2. Словари. Литературные термины и понятия ().
3. Толковый словарь русского языка ().
4. Е.И. Носов. Биография ().

Домашнее задание

1. Прочитайте рассказ Е.И. Носова «Кукла». Составьте план рассказа.
2. Какой момент рассказа является кульминацией?
3. Недавно вы писали сочинение на тему: «Нужны ли людям сочувствие и сострадание?». Можно ли рассказ Носова «Кукла» включить в рассуждение на эту тему?

На уроке учащиеся познакомятся с содержанием и проблематикой рассказа Е.И. Носова «Кукла», затронут нравственные вопросы бережного отношения в окружающему миру, ответственности за поступки перед собой, другими людьми и природой.

Тема: Из литературы XX века

Урок: Рассказ Е.И. Носова «Кукла»

Чему же ты научишь, какой красоте,

какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!

Е. Носов «Кукла».

Рассказ Е.И. Носова (рис. 1) «Кукла» повествует о проблемах важных для любой области, района, школы. Безразличное отношение людей друг к другу, к вещам, жестокость по отношению к природе, к сожалению, не становятся меньше, а, напротив, растут.

Повествование в рассказе идет от первого лица. Действие происходит в деревне, расположившейся на берегу живописной реки Сейм. Когда-то доводилось рассказчику бывать в этих местах, которые славились знатной рыбалкой. И вот автор вновь приезжает сюда. Его ужасают перемены в природе, произошедшие за несколько лет.

Согласитесь, перемена разительная. Мощная, бурная река превратилась в заболоченную речушку. Что же произошло? Кто во всем виноват? Такими вопросами начинает задаваться читатель и пытается найти в рассказе ответ.

Главный герой рассказа

Это Акимыч, местный перевозчик. Т. е. бывший, поскольку река обмелела. Теперь Акимыч служит сторожем в местной школе. С автором их связывает военное прошлое.

Рис. 1. Фото. Е.И. Носов ()

Здесь необходимо отметить, что сам писатель ушел на фронт восемнадцатилетним пареньком, сражался в составе противотанковой бригады, был тяжело ранен. Позже все пережитое, увиденное, запомнившееся оживало в его книгах. В своих произведениях Носов никогда не описывал непосредственно военные действия.

«Война в произведениях Носова звучит нередко, хотя и отрывочно, фрагментарно - то в воспоминаниях фронтовиков, то в обстоятельствах их сегодняшней жизни, как бы за пределами сюжета». Подобное воспоминание занимает в рассказе «Кукла» несколько строк: «Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в "Багратионе", вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце. Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он - в Углич».

Акимыч был тяжело ранен: контужен. Контузия или снарядный шок — это общее поражение организма вследствие воздействия воздушной, водяной или звуковой волны. Последствия контузии разнообразны — от временной утраты слуха, зрения, речи до тяжёлых нарушений психической деятельности.

Вот и для Акимыча контузия не прошла бесследно. В минуты сильного волнения, стресса, он теряет способность говорить. Именно в такой момент встретил рассказчик Акимыча. Что же заставило сторожа так разволноваться? Объяснить Акимыч ничего не мог, но привел рассказчика к школьной ограде. «В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожженная, должно быть, сигаретой».

Картина действительно ужасная, тем более, оттого, что мы понимаем: это не просто случайно поломанная ребенком кукла. Она была изуродована намеренно и уже далеко не детьми.

Читая рассказ, испытываешь чувства страха и жалости. Ведь кукла так похожа на человека, что мы начинаем понимать: если кто-то так изуродовал куклу, то он также безжалостно поступит и с человеком.

Можно найти немало примеров того, что кукла для нас является отождествлением с человеком. В ваших учебниках по литературе вы можете найти стихотворение К. Случевского «Кукла».

Куклу бросил ребенок. Кукла быстро свалилась,

Стукнулась глухо о землю и навзничь упала...

Бедная кукла! Ты так неподвижно лежала

Скорбной фигуркой своей, так покорно сломилась,

Руки раскинула, ясные очи закрыла...

На человека ты, кукла, вполне походила!

Вместе с Акимычем мы разделяем его негодование, боль, отчаяние: «Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги - не могу видеть. Колотит меня всего».

Рис. 2. Фото. Кукла-оберег ()

Сейчас многие думают, что играть в куклы - занятие детское. Но много веков назад отношение к кукле было очень серьезным. Древние люди считали, что кукла с нарисованным лицом походит на человека, она живая, следовательно, у нее есть душа. На Руси куклы были, прежде всего, оберегами, участниками языческих обрядов (рис. 2). Постепенно кукла превратилась в простую детскую игрушку, хотя и осталась эстетически привлекательной. Кукла, созданная неживой, посредством игры «оживает» в руках ребенка, который через игру постигает жизнь. Ребенок учится любить, заботиться, оберегать. Для него кукла живая.

Кукла напомнила Акимычу пережитое во время войны. «На всю жизнь нагляделся я человечины», - признается он.

Война научила Акимыча ценить жизнь и все, что с ней связано: прекрасную природу, любимое дело, человеческие поступки. Война давно закончилась. И видеть смерть реки, куклы, человека Акимычу невыносимо. Больше всего возмущает Акимыча, что никто вокруг не бьет тревогу: «А люди идут мимо - каждый по своим делам, - и ничего... Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках - бровью не поведут. Детишки бегают - привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром - в школу, вечером - из школы. А главное - учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!... Эх!...».

В конце рассказа Акимыч хоронит куклу, как человека. Последняя фраза оставляет нас наедине со своей совестью: «Всего не закопать», - с горечью произносит Акимыч. Действительно, спрятать, закопать, убрать с глаз - это ли решение проблемы?

Вывод. Евгений Иванович Носов в своем рассказе пытается бороться не только с жестокостью, но и с равнодушием людей. Польский писатель Бруно Ясенский удивительно точно заметил: «Не бойся врага своего, в худшем случае он может убить. Не бойся друга своего, в худшем случае он может предать. Бойся равнодушных, они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство».

Равнодушие стало причиной не только нравственной, но и экологической проблемы, которую затронул автор в начале рассказа. Писатель хотел напомнить каждому из нас об ответственности за все, что есть живого на земле.

Список литературы

1. Коровина В.Я. Дидактические материалы по литературе. 7 класс. — 2008.
2. Тищенко О.А. Домашняя работа по литературе за 7 класс (к учебнику В.Я. Коровиной). — 2012.
3. Кутейникова Н.Е. Уроки литературы в 7 классе. — 2009.
4. Коровина В.Я. Учебник по литературе. 7 класс. Часть 1. — 2012.
5. Коровина В.Я. Учебник по литературе. 7 класс. Часть 2. — 2009.
6. Ладыгин М.Б., Зайцева О.Н. Учебник-хрестоматия по литературе. 7 класс. — 2012.
7. Курдюмова Т.Ф. Учебник-хрестоматия по литературе. 7 класс. Часть 1. — 2011.

1. ФЭБ: Словарь литературных терминов ().
2. Словари. Литературные термины и понятия ().
3. Толковый словарь русского языка ().
4. Е.И. Носов. Биография ().

Домашнее задание

1. Прочитайте рассказ Е.И. Носова «Кукла». Составьте план рассказа.
2. Какой момент рассказа является кульминацией?
3. Недавно вы писали сочинение на тему: «Нужны ли людям сочувствие и сострадание?». Можно ли рассказ Носова «Кукла» включить в рассуждение на эту тему?

Вот, говорят, раньше реки были глубже...

Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут, создавая обратно - круговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом.

Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из обрезка приводного ремня - замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него подходящих крючков.

Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными, задубелыми пальцами повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня, сощурив один глаз:

– А я думал и вправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.

Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи.

Поехал и не узнал реки.

Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнакомых мелей и кос. Не стало приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а пальцы никак не могут попасть лесой в колечко – такой охватывает азартный озноб при виде крутых, беззвучно расходящихся кругов... Ныне все это язевое приволье ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав, прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с полей.

"Ну уж, – думаю, – с Липиной ямой ничего не случилось. Что может статься с такой пучиной!" Подхожу и не верю глазам: там, где когда-то страшно крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый меляк, похожий на большую околевшую рыбину, и на том меляке – старый гусак. Стоял он этак небрежно, на одной лапе, охорашиваясь, клювом изгоняя блох из-под оттопыренного крыла. И невдомек глупому, что еще недавно под ним было шесть-семь метров черной кипучей глубины, которую он же сам, возглавляя выводок, боязливо оплывал сторонкой.

Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей, Акимыч горестно отмахнулся:

– И даже удочек не разматывай! Не трави душу. Не стало делов, Иваныч, не стало!

Вскоре не стало на Сейме и самого Акимыча, избыл его старый речной перевоз...

На берегу, в тростниковом шалаше, мне не раз доводилось коротать летние ночи. Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в "Багратионе", вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце.

Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он – в Углич.

Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в окопе и контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он внезапно утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч, побледнев, умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно вытянув губы трубочкой. Так длилось несколько минут, после чего он глубоко, шумно вздыхал, поднимая при этом острые, худые плечи, и холодный пот осыпал его измученное немотой и окаменелостью лицо. "Уж не помер ли?" – нехорошо сжалось во мне, когда я набрёл на обгорелые останки Акимычева шалаша.

Ан – нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы, так ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу. а навстречу – Акимыч! Торопко гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече – лопата.

– Здорово, друг сердечный! – раскинул я руки, преграждая ему путь.

Акимыч, бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось, не признал меня вовсе. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво заклинило.

– Ты куда пропал-то?! Не видно на реке. Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь что-то сказать.

– Гляжу, шалаш твой сожгли.

Вместо ответа он повертел указательным пальцем у виска, мол, на это большого ума не надо.

Так ты где сейчас, не пойму?

Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы.

– Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда?

– А-а? – вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти.

Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до беспредельности.

Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной землей и хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение праздничности и радости бытия.

Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол ограды, он остановился и сдавленно обронил:

В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожженная, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже было истыкано сигаретой.

– Это чья же работа?

– Кто ж их знает... – не сразу ответил Акимыч, все еще сокрушенно глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился. – Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там – под забором ли, в мусорной куче – выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает, – без головы или: без обеих ног... Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом: сожмется... Может, со мной с войны такое. На всю жизнь; нагляделся я человечины... Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги – не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо – каждый по своим делам, – и ничего... Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках – бровью не поведут. Детишки бегают – привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром – в школу, вечером – из школы. А главное – учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!... Эх!...

Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное.

Я уже знал, что Акимыча опять "заклинило" и заговорит он теперь нескоро.

Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне, принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату.

И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с болью:

– Всего не закопать...
1959

НОСОВ ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ

КУКЛА (АКИМЫЧ)

Т еперь уже редко бываю в тех местах: занесло, затянуло, заилило, забило песком последние сеймские омута.

Вот, говорят, раньше реки были глубже...

Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут, создавая обратнокруговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин - сом.

Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из обрезка приводного ремня — замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него подходящих крючков.

Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными, задубелыми пальцами, повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня, сощурив один глаз:

— А я думал и взаправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.

Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя несколько лет довелось наконец проведать старые свои сижи.

Поехал и не узнал реки.

Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнакомых мелей и кос. Не стало приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а пальцы никак не могут попасть лесой в колечко — такой охватывает азартный озноб при виде крутых, беззвучно расходящихся кругов...

Ныне все это язевое приволье ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав, прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с полей.

«Ну уж,— думаю,— с Липиной ямой ничего не случилось. Что может статься с такой пучиной!» Подхожу и не верю глазам: там, где когда-то страшно крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый меляк, похожий на большую околевшую рыбину, и на том меляке — старый гусак. Стоял он этак небрежно, на одной лапе, охорашиваясь, клювом изгонял блох из-под оттопыренного крыла. И невдомек глупому, что еще недавно под ним было шесть-семь метров черной кипучей глубины, которую он же сам, возглавляя выводок, боязливо оплывал сторонкой.

Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей, Акимыч горестно отмахнулся:

— И даже удочек не разматывай! Не трави душу. Не стало делов, Иваныч, не стало!

Вскоре не стало на Сейме и самого Акимыча, избыл его стародавний речной перевоз...

На берегу, в тростниковом шалаше, мне не раз доводилось коротать летние ночи. Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в «Багратионе», вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце. Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он — в Углич.

Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в окопе и контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он внезапно утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч, побледнев, умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно вытянув губы трубочкой.

Так длилось несколько минут, после чего он глубоко, шумно вздыхал, поднимая при этом острые худые плечи, и холодный пот осыпал его измученное немотой и окаменелостью лицо.

«Уж не помер ли?» — нехорошо сжалось во мне, когда я набрел на обгорелые останки Акимычева шалаша.

Ан нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы, так ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу, а навстречу — Акимыч! Торопко гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече — лопата.

— Здорово, друг сердечный! — раскинул я руки, преграждая ему путь.

Акимыч, бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось, не признал меня вовсе. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво заклинило.

— Ты куда пропал-то? Не видно на реке. Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь что-то сказать.

— Гляжу, шалаш твой сожгли.

Вместо ответа он повертел указательным пальцем у виска, мол, на это большого ума не надо.

— Так ты где сейчас, не пойму?

Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы.

— Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда?

— А-а! — вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти.

Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до беспредельности.

Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной землей и хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение праздничности и радости бытия.

Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол ограды, он остановился и сдавленно обронил:

— Вот, гляди...

В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожженная, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже было истыкано сигаретой.

— Это чья же работа?

— Кто ж их знает...— не сразу ответил Акимыч, все еще сокрушенно глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился.— Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там — под забором ли, в мусорной куче — выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает — без головы или без обоих ног... Так мне нехорошо видеть это!.. Аж сердце комом сожмется... Может, со мной с войны такое. На всю жизнь нагляделся я человечины... Вроде и понимаешь: кукла. Да ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дите не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанным у дороги — не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо — каждый по своим делам,— и ничего. Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках — бровью не поведут. Детишки бегают — привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром — в школу, вечером — из школы. А главное — учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю! Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!.. Эх!

Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное.

Я уже знал, что Акимыча опять «заклинило» и заговорит он теперь нескоро.

Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне, принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату.

И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с болью:

— Всего не закопать...

____

Е. И. Носов

Теперь уже редко бываю в тех местах: занесло, затянуло, залило, забило песком последние сеймские омута.

Вот, говорят, раньше реки были глубже...

Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут, создавая обратно - круговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом.

Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из обрезка приводного ремня - замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него подходящих крючков.

Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными, задубелыми пальцами повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня, сощурив один глаз:

А я думал и вправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.

Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи.

Поехал и не узнал реки.

Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнако мых мелей и кос. Не стало приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а пальцы никак не могут попасть лесой в колечко - такой охватывает азартный озноб при виде крутых, беззвучно расходящихся кругов... Ныне все это язевое приволье ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав, прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с полей.

"Ну уж, - думаю, - с Липиной ямой ничего не случилось. Что может статься с такой пучиной!" Подхожу и не верю глазам: там, где когда-то страшно крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый меляк, похожий на большую околевшую рыбину, и на том меляке - старый гусак. Стоял он этак небрежно, на одной лапе, охорашиваясь, клювом изгоняя блох из-под оттопыренного крыла. И невдомек глупому, что еще недавно под ним было шесть-семь метров черной кипучей глубины, которую он же сам, возглавляя выводок, боязливо оплывал сторонкой.

Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей, Акимыч горестно отмахнулся:

И даже удочек не разматывай! Не трави душу. Не стало делов, Иваныч, не стало!

Вскоре не стало на Сейме и самого Акимыча, избыл его старый речной перевоз...

На берегу, в тростниковом шалаше, мне не раз доводилось коротать летние ночи. Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в "Багратионе", вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце. Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он - в Углич.

Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в окопе и контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он внезапно утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч, побледнев, умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно вытянув губы трубочкой. Так длилось несколько минут, после чего он глубоко, шумно вздыхал, поднимая при этом острые, худые плечи, и холодный пот осыпал его измученное немотой и окаменелостью лицо. "Уж не помер ли?" - нехорошо сжалось во мне, когда я набрёл на обгорелые останки Акимычева шалаша.

Ан - нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы, так ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу. а навстречу - Акимыч! Торопко гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече - лопата.

Здорово, друг сердечный! - раскинул я руки, преграждая ему путь.

Акимыч, бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось, не признал меня вовсе. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво заклинило.

Ты куда пропал-то?! Не видно на реке. Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь что-то сказать

Гляжу, шалаш твой сожгли.

Вместо ответа он повертел указательным пальцем у виска, мол, на это большого ума не надо.

Так ты где сейчас, не пойму?

Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы.

Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда?

А-а? - вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти.

Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до беспредельности.

Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной землей и хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение праздничности и радости бытия.

Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол ограды, он остановился и сдавленно обронил:

Вот, гляди...

В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра. прожженная, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже было истыкано сигаретой.

Это чья же работа?

Кто ж их знает... - не сразу ответил Акимыч, все еще сокрушенно глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился. - Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там - под забором ли, в мусорной куче - выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает, - без головы или: без обеих ног... Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом: сожмется... Может, со мной с войны такое. На всю жизнь; нагляделся я человечины... Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги - не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо - каждый по своим делам, - и ничего... Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках - бровью не поведут. Детишки бегают - привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром - в школу, вечером - из школы. А главное - учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!... Эх!...

Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное.

Я уже знал, что Акимыча опять "заклинило" и заговорит он теперь нескоро.

Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне, принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату.

И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с болью:

Всего не закопать...